Все, что шевелится, — то живое. Веет ветер, шелестит под ветром дерево, бежит вода в ручье, волнуется трава на лугах — все они живые. Если живые, значит, они — как мы, значит, их можно подстеречь и увидеть в человеческом облике. И греки представляли их себе в образе прекрасных девушек — и ручьи, и луга, и деревья. Их называли «нимфы», что значит просто «девушки»: «девушка вот этого ручья». Нимфы ближе всего к человеку, и люди их любили. И много веков спустя, когда римские императоры приказали верить в Христа, греческие крестьяне легко покинули храмы Зевса и Аполлона, но долго еще ходили в свои леса и по старой памяти молились ручьям и деревьям.
Нимфы ручьев назывались наяды, нимфы деревьев — дриады, нимфы лугов — напей, нимфы горных скал — ореады, нимфы моря — нереиды. Самыми дорогими и близкими были наяды: в сухой Греции всякий ручей и источник драгоценен, их нельзя обижать; когда перешагиваешь через самый маленький ручеек, нужно сперва помолиться его нимфе. Как живут эти нимфы, слиты ли они со своими жидкими волнами и твердыми скалами или могут отделиться от них, чтобы покружиться в общем хороводе? То так, то иначе — греки предпочитали в это не вдумываться. Только среди древесных нимф были просто дриады и были гамадриады («неотрывные дриады») — такие, которые не покидали своих деревьев. Им было больно, когда им ломали ветки, и приятно, когда под наклоненный ствол подставляли подпорку. Если дерево срубали, то они умирали.
Сохранился грустный и трогательный миф о нимфе по имени Эхо. Она была говорлива, как все девушки, и Гера, утомленная ее болтовней, решила наказать ее: «Кто умел болтать, тот сумей и молчать. Ни одной больше речи не начнешь, зато всякую кончишь». И Эхо осталась звучать, как эхо: она повторяет последние слова других и не может выговорить ни одного своего. Кто привык болтать, тому молчание — мученье. Эхо очень мучилась. Но совсем плохо ей стало, когда сама она влюбилась, хотела объясниться в любви и не могла.
Родился на берегу реки мальчик дивной красоты по имени Нарцисс — такой, что все нимфы, столпившись вокруг, только и замирали над его красотой. «Что его ждет?» — спросили они прохожего прорицателя. Он сказал: «Будет счастлив, если сам себя не увидит». Нимфы не поняли и стали ждать. Прошли годы, мальчик вырос в юношу и стал так прекрасен, что от любви к нему изнывали и нимфы, и смертные девушки. А он был холоден и высокомерен: никто вокруг не казался ему достаточно красив для его любви. Влюбленная Эхо, не умея начать ни слова, зашелестела ветками у него за спиной. «Здесь кто-то есть?» — крикнул он. «Есть!» — ответила она. «Тогда — сюда!» — «Сюда!» Она выбежала, протягивая к нему руки, но он отшатнулся, едва взглянув на ее изможденное лицо: «Чем тебе достанусь — лучше умру!» — «Умру», — отозвалась Эхо. Кости ее стали горными камнями, от которых отражается голос, а душа ее стала воздухом, в котором этот голос звучит. Наказание жестокому пришло по общим молитвам всех им обиженных: Нарцисс увидел сам себя. В летний зной он наклонился попить из ручья и увидел свое отражение. Вот кто единственный показался ему достаточно красив для него. Он протянул к прекрасному юноше руки — руки ушли в воду, а изображение помутилось. Он понял, что это он сам: вся эта красота принадлежит ему, но он не может даже коснуться ее. Более он не отходил от ручья, не отводил взгляда от воды, не ел и не пил, томился и чах, пока тело его не стало таять, как таяло тело влюбленной в него Эхо. Видя, как все более прозрачным становится в ручье его отражение, он воскликнул: «Горе!» — и эхо ответило: «Горе!», воскликнул: «Прости!» — и эхо ответило: «Прости!». Когда нимфы собрались похоронить изнемогшего, они нашли на берегу ручья только белый цветок с желтой серединой, память о самовлюбленном Нарциссе.
Нимфы были женскими божествами природы, а мужскими божествами были сатиры. Их меньше, но они гораздо более шумливые и буйные. С виду они — полулюди, полуживотные: козлиные ноги с копытами, козлиный хвост, мохнатая спина, на лбу — рога, глаза навыкате, курносый нос и толстые губы. Они скачут по лесным лугам и гоняются за нимфами. Когда по земле проходит молодой бог вина Дионис, они бросаются вслед, пляшут в его свите и сосут вино из его бурдюков. Среди юных сатиров мелькают пожилые силены — пьяные, толстопузые, у них хвост и копыта не козли ные, а конские. Самый старый силен, говорят, был дядькой самого Диониса и учил его правильно пить вино. Все они — веселые шутники, но не только. Самого старого силена, пьяного и сонного, однажды поймали крестьяне, связали и потребовали: «Открой нам свою самую главную мудрость». И он неожиданно ответил:
Что он хотел этим сказать?
Есть ли кто-нибудь главный над этой веселящейся толпою маленьких божеств? Некоторые говорят: тот самый молодой Дионис, бог вина и всех природных сил. Другие говорят: а еще старый бог Пан, который старше всех богов. С виду он — как большой сатир или силен, в полдень любит нежиться под солнцем на лесной поляне, помогает пастухам присматривать за стадами, пугает неосторожных охотников и тешится, нагоняя на людей страх, который до сих пор называется «панический». На рогах у него сосновый венок, а у губ семиствольная тростниковая свирель. Это память о грустной любви. Он спорил когда-то с северным ветром за любовь одной нимфы, и она даже выбрала его, Пана, но северный ветер сбросил ее с обрыва, и она превратилась в сосну. Он гнался когда-то за другой нимфой, но она его не любила, ускользнула от него и превратилась в береговой тростник. Пан не знал, в которую из тростинок она обратилась, поэтому он срезал целых семь, одна другой короче и звонче, и связал из них свою свирель. По-гречески «пан» значит «всё», поэтому мудрецы говорят, что, может быть, он и впрямь не только самый старший, но и самый главный бог или, по крайней мере, был им когда-то.
Почему «был»? Потому что про Пана есть очень странный рассказ. Вскоре после рождения Христа плыл из Греции в Рим корабль, на котором кормчего звали Фамос. Проплывая мимо маленького острова Пакса, он услышал с берега гулкий окрик: «Фамос! Фамос! Фамос!» — «Что?» — «Когда приплывешь в Италию, скажи: умер великий Пан!» Фамос не поверил, но когда подплыл к Италии, то встал, повернулся к берегу и крикнул: «Умер великий Пан!» И вдруг весь берег огласился криками, стонами и плачем, но кто кричал — неведомо: когда моряки сошли на сушу, там никого не было, и стояла тишина.
Мы привыкли, что люди смертны, а боги бессмертны. Но ведь в природе все рождается и умирает: вянет трава, рушится старое дерево, высыхает ручей. Может быть, таковы и боги природы: не вечные, а только долговечные.
